"Полка" о "Димитрии"

 О нас пишут...

Спасибо, "Полка"!

https://www.instagram.com/p/Cz2-M_kLUy4/

В издательстве Freedom Letters вышел роман Алексея Макушинского «Димитрий» — попытка писателя по собственным правилам сыграть трагедию Дмитрия Самозванца. Это своего рода «театральный роман» (костяк повествования — история постановки спектакля), разговор здесь идет и с Шиллером, и с Сумароковым, и с Пушкиным, посвящавшим самозванцу драмы, — но важнее, на самом деле, отношения между современными участниками постановки и между реальными персонажами русской истории. Автор выводит здесь и самого себя (постоянно аттестуя «занудой»), но пишет от лица Димитрия, амбиции которого простираются далеко за пределы театра. Герой Макушинского, самовлюбленный и разочарованный, находится в перестроечной Москве — и в Угличе XVI века. Он находится между явью и галлюцинацией, между прошлым и его реконструкцией, между Марией и Ксенией, между Смутой и Путчем.

Это роман раздвоения личности, роман длинных и сложных фраз, игры слов, постоянных цитат, тонущий в бесконечных подробностях, разливающийся звукописью, полный эротики. Набоков, Георгий Иванов, Саша Соколов, Гюнтер Грасс — вероятные его вешки, вероятные свечи, горевшие на пути автора.

Алексей Макушинский. Димитрий. Баден-Баден: Freedom Letters, 2023.

Алексей Макушинский 07/01/2023

Делаландия, Поэзия vs Проза, занятие 3

Дорогая и замечательная Надя Делаланд пригласила меня прочитать лекцию о "прозе поэта" на организованном ею курсе "Поэзия vs. проза".

«Проза поэта»: что это такое и есть ли она вообще? Какие тексты мы скорее причисляем к этому «жанру» (если это «жанр»), а какие скорее нет? Чем «проза поэта» отличается от «просто прозы»? Чем она отличается от эссе, статей, воспоминаний, заметок, дневников? Сводится ли «проза поэта» к «стихотворениям в прозе» или это что-то иное? Может быть, на эти вопросы и нет ответа. В конце концов, каждый автор индивидуален и каждый текст существует в единственном числе… Чтобы не потеряться в теории, я предпочел поговорить о любимых книгах: о «Парижском сплине» Бодлера и о «Записках Мальте Лауридса Бригге» Рильке.

Собирался поговорить еще о "Шуме времени", но не успел.

По-моему, неплохо получилось

Утраченные иллюзии...

 Человечество уже готовится отметить семидесятилетие смерти Сталина (гореть ему, еще и еще раз, в аду... вместе с нынешним сталиненком). Поэтому вспомнил и выкопал в компьютере стихотворение, написанное в Мюнхене 20 лет тому назад, в день пятидесятилетия этой смерти (смерти, даровавшей, в сущности, жизнь нескольким поколениям. Смерть тирана = жизнь людей. Так будет и в этот раз).

Я эти стихи не публиковал и не придавал им значения. Теперь они меня поражают, прежде всего, своей иллюзорностью. Как иначе виделся мир двадцать лет тому назад, какая была наивность. И как страшно рассеялись те иллюзии... Стихи все же неплохие, хотя у меня есть к ним претензии, так что я их здесь, пожалуй, помещу.

Все трагедии, в общем, закончились, все тираны

умерли. В городах

опозоренных ими, по-прежнему бьют фонтаны,

шелестят газеты, лепечет страх.

Но уже усы не сияют со стен, и речи

не рычат из радио. Проходя

незамеченной, Мнемозина замедляет шаги возле дома, где каждый вечер

кто-то – быть может, я –

проверял чемодан под кроватью, готовясь к аресту. Там же,

где кончается город, и пахнет землей, травой,

облака восстают горами,

в стеклянном воздухе, надо мной.

Мюнхен, 5 марта 2003 г.

Чоран и старьевщица

 По-моему, лучшая книга Чорана (и вообще одна из моих любимых книг) – это его дневники, или "тетради" ("Cahiers", 1957 – 1972), огромный, почти 1000-страничный том (кстати, он есть целиком в интернете, в пдф, по -французски). Эти тетради были подготовлены к печати его, если так можно выразиться, "гражданской вдовой", Simone Boué, и действительно вышли в свет в 1997 году, вскоре после ее собственной (возможно, добровольной) смерти. Дальше разыгрывается детективная история, финал которой мне неизвестен. Simone Boué завещала архив Чорана "Литературной библиотеке Жак-Дусе" (Bibliothèque littéraire Jacques-Doucet), где хранятся разные рукописи разных авторов. В крошечной квартире в доме 21, rue de l'Odéon, где жил Чоран, побывало множество людей, литературных и не очень (нотариусы, комиссары полиции). В конце концов, когда все бумаги были вывезены, брат Симоны Буе поручил некой "старьевщице", brocanteuse, по имени тоже Симона и с похожей фамилией (Simone Baulez) распорядиться оставшимся имуществом. Она-то и нашла в подвале то, что проглядели архивисты и полицейские, – дневники, которые вел Чоран после 1972 года (около 30 тетрадей!).

Когда она объявила о продаже их с аукциона, французские университеты попытались остановить ее через суд. Но суд постановил, что права теперь у старьевщицы! И суд второй инстанции окончательно отклонил жалобу университетов.

И на этом – все, история заканчивается и дальнейшая судьба этих (наверняка – бесценных) тетрадей мне неизвестна.

Последнее, что выдает интернет, – статья в Le Monde от 12 марта 2011 года, как раз и сообщающая об окончательном решении апелляционного суда. Старьевщица победила, но где, черт возьми, тетради? История истинно чорановская, но от этого не легче.

Александар Тишма

 Причуды славы.

В России вообще не знают и не хотят знать, не переводят и не хотят переводить Александара Тишму, одного из лучших – скажем суконным языком – писателей второй половины двадцатого века. Хотя я много раз говорил об этом. Но кто меня слушает?

Но вот, например, и в Германии, где он переведен почти целиком, до сих пор остается не переведенным его первый роман "За црном девојком" ("Вслед за девушкой-брюнеткой", 1969). А между тем, на мой вкус, это его самый личный, самый печальный, самый трогательно-трагический роман. Есть только французский перевод, в котором я его и читал. Причины понятны. Это роман, действительно, личный, любовный, лирический, безнадежный и беспросветный (все такие определения условны). Уже в следующем – "Книга о Бламе" – речь идет о войне, о холокосте. Издателям, критикам только того и надобно. Издатели и критики, как правило, дураки, пошляки. Бывают исключения, но редко. Это тоже великолепный текст, но слишком ясно, чем и почему он привлекает "общественность". И последующие романы – "Капо", "Употребление человека" – привлекают, боюсь, тем же, то есть "темой". Вывод все тот же (я его делаю целую жизнь): не надо вообще никого слушать. Надо самому отыскивать зерна среди плевел, крупицы золота в грязном песке.

(PS. Для тех, кто знает немецкий, даю ссылку на документальный фильм о нем: https://www.youtube.com/watch?v=2PZA3D_aLMc )

Мережковский и Никитенко

 Хорошо, что ни говорите, писал Д.С. Мережковский в 1909, если я правильно понимаю, году, в статье "Свинья матушка", где он полемизирует с Розановым и подробно цитирует известный дневник цензора Никитенко. Полезно перечитать в наше время.

"Борьба России с Европой, всемирно-исторического "зада" со всемирно-историческим лицом..."

"В том самом 1848 году, когда объявлена священная война Европе, Никитенко записывает: "Думают навсегда уничтожить дело Петра. Наука бледнеет и прячется. Невежество возводится в систему. Еще немного -- и все, в течение ста пятидесяти лет содеянное Петром и Екатериною, будет вконец низвергнуто, затоптано. Чудная земля Россия! Полтораста лет прикидывались мы стремящимися к образованию. Оказывается, что все это было притворство и фальшь: мы улепетывали назад быстрее, чем когда-либо шли вперед. Дивная земля!" ...

Неземная скука "вечных возвратов", повторяющихся снов: "все это уж было когда-то", -- вот что в русских реакциях всего отвратительнее." ...

И балаган рухнул: "Севастополь взят!" -- записывает Никитенко с торжеством тайного, рабьего, жалкого, но все же святого мщения. -- Мы не два года ведем войну, -- мы вели ее тридцать лет, содержа миллион войск и беспрестанно грозя Европе. К чему все это? А мы думали столкнуть с земного шара гниющий Запад". ...

"Мне пришлось горько разочароваться и убедиться, что всему хорошему у нас суждено начинаться, но не доходить до конца. Дав свободу народу, мы хотим сковать всякую свободу мысли. Одной рукой производим улучшения, а другою их подрываем; одной даем, а другой отнимаем. Установляем новые порядки и тотчас же спешим сделать их недействительными. Нам хотелось бы нового в частностях, но с тем, чтобы все главное осталось по-старому. У нас испугались реформы те самые, которые ее произвели".

И так далее, и так далее. Читаешь, не перечитаешь....

Малюте – орден Красной звезды!

 Теперь, надо думать, клеветническую картину «Иван Грозный убивает своего сына», наконец, уберут из Третьяковской галереи?

И заменят ее на большое историческое полотно "Иван Грозный вручает орден Красной звезды товарищу Малюте Скуратову"?

И ликующие бояре, вместе со всем народом российским, опустятся перед ним на колени.

Тот свет

 "Сейчас отделяет Россию от всего человечества такая же бездна, как тот мир от этого. Все, что сейчас происходит в России, так неимоверно, что этого никто из вас, иностранцев, не побывавших "на том свете" не только понять, но и вообразить себе не может". Д.С. Мережковский, "Открытое письмо Гергарту Гауптману", 1921.

Не отсюда ли Цветаевское (в "Новогоднем", 1927):

Связь кровная у нас с тем светом:

На Руси бывал — тот свет на этом

Зрел.

Она повторяет эту мысль – и эту ритмическую фигуру (впрочем, переворачивая "смысл высказывания") в коротком стихотворении "Лучина" (1931):

До Эйфелевой — рукою

Подать! Подавай и лезь.

Но каждый из нас — такое

Зрел, зрит, говорю, и днесь,

Что скушным и некрасивым

Нам кажется <ваш> Париж.

«Россия моя, Россия,

Зачем так ярко горишь?»

Я писал о том и о другом стихотворении в "Предместьях мысли", но цитаты из Мережковского тогда, увы, не знал. А цитата, как многие цитаты из Мережковского, сейчас актуальнейшая.